Девичий источник
Девичий источник
По мотивам шведской народной баллады "Дочери Тере из Вэнге" ("Tores Dotter I Vange") о беспомощности человека перед злом. За картину режиссер Ингмар Бергман получил свою первую премию "Оскар". Фильм относится к числу классических лент, созданных гениальным шведом.Карин (Петтерссон), избалованная юная девственница, дочь богатого землевладельца Тере (фон Сюдов), должна идти в церковь, чтобы поставить свечи деве Марии. Ей позволено надеть особое платье, сшитое руками пятнадцати девственниц специально для этого случая. В лесу Карин насилуют и убивают пастухи. Они забирают ее платье, в надежде продать, и приходят в дом Тере, где им дают пищу и крышу над головой. Преступление раскрывается. Тере не только вершит кровавую месть и расправу, но и начинает сомневаться в самой вере..Фильм, созданный на основе легенды 14 века об источнике, который возник на том месте, где была изнасилована юная дочь богача, ехавшая в церковь, поражает и до сих пор. Но отнюдь не натурализмом и откровенностью сцены поругания. Простота, ясность, чистота и словно прозрачность избранной режиссером манеры ненавязчиво заставляют нас почувствовать невинность и святость уединенного в глуши мира скромных людей, в том числе девушки Карин, нежного и кроткого создания. А эпизод насилия над ней воспринимается особенно обостренно и даже шоково, во-первых, потому, что показан отраженно — глазами сводной сестры Карин, язычницы и ворожейки, пожелавшей ей смерти и уже раскаявшейся в этом, а также через потрясение и ужас мальчика-бродяги, не принявшего участие в надругательстве. Во-вторых, Ингмар Бергман вместе с замечательным оператором Свеном Нюквистом (он принимал участие еще в съемках картины «Вечер шутов», но именно после ленты «Девичий источник» стал постоянным соавтором шведского мастера кино) потрясающе передает трагизм происходящего как бы по реакции самой природы, не приемлющей зла. Поэтому финал с прорвавшимся из-под земли ручьем кажется закономерным проявлением не столько Божьей милости, сколько неравнодушия натуры, ее животворного начала, очищающегося и очищающего от скверны вопреки всему и во что бы то ни стало. Идея неистребимости добра, неизбывности самой жизни, которая возрождается вновь и вновь, только в другой форме, своеобразно преломляется в стилистике средневекового сказания, строгого и вместе с тем поэтичного, трагического и одновременно возвышенного, патетичного — и в последний раз освещает творчество Бергмана с такой силой и внутренней страстностью, позволяя пережить ощущение катарсиса.
